В сиянии небесных сияющих - Ростислав Жуков

В сиянии небесных сияющих

Избранные ранние произведения

Ростислав Жуков

© Ростислав Жуков, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Раздел I. Ранние рассказы

(1985 – 1989)

Понятие единой субстанции

Никто не знал, куда и зачем, собственно, он едет. Но даже если бы это и было известно, это не представило бы, пожалуй, такого интереса, как содержание его багажа. Грязно-зелёный пассажирский поезд вёз через срединные районы Среднерусской возвышенности человека внешности привлекательной лишь постольку, что она принадлежала именно ему. Капитон Варсонофьевич Дерменгольм, по профессии врач-венеролог – вот кто это был, и этим было бы уже много сказано, если бы вы знали, кто это такой. Поезд вёз его, и много кто был в этом поезде, вполне возможно, что там были люди по своей примечательности в определённой степени и схожие с Капитоном Варсонофьевичем Дерменгольмом, может быть, даже приближающиеся к нему в этом аспекте. Но вряд ли кто из этих людей вёз в своём багаже что-либо такое, что могло бы озадачить. Чем озадачить? Непонятностью своего предназначения. Среди разрозненных номеров «Сельской жизни» за 19.. – 19.. годы, предназначенных для оклейки стен маленькой квартиры К. В. Дерменгольма в маленьком городе Лугарине-Спасском, что затерялся в дебрях Октябрьской железной дороги (хотя и это уже навевает сомнения: к чему бы везти какие-то старые газеты – да хотя бы и новые – за тридевять земель?), среди старых ботиночных шнурков, совершенно новых пластмассовых крышек для банок и прочей дряни лежала дрянь, уже выходящая за рамки представления о К. В. Дерменгольме даже людей, знающих его более-менее. Именно в среднем чемодане Капитона Варсонофьевича (ибо было их у него всего три: большой, средний и малый) лежала вырубленная где-то в лесу ольховая коряга средних размеров, абсолютно неинтересная, разветвляющаяся на пять концов, вырубленная довольно грубо, треснутая и могущая быть использованной разве что для растопки печки в маленькой квартире Капитона Варсонофьевича – если корягу перед тем разрубить ещё на несколько кусков, ибо целиком она не пролезла бы в дверцу печки. Знал об этом лишь сосед Капитона Варсонофьевича, сидящий напротив его у немытого окна на нижней полке, ч которой он уже стёр всё ядовитую железнодорожную пыль своими светлыми парусиновыми брюками. соседа звали Муригор Варфоломеевич Триммельман. По профессии он был учитель в начальной школе, откуда его, впрочем, уволили три года назад за пристрастие к зелёному змию. Ему было 54 года. Другие два соседа Капитона Варсонофьевича Дерменгольма – Лугарий Лепитолитович Кугельман и Шискуазий Душанбилович Псёр – к зелёному змию пристрастия не питали, не питал его и сам почтенный Капитон Варсонофьевич. Все четверо были пьяны в дым в настоящий момент. И уже ничто не волновало их блуждающие умы. Точней, блуждал ум только Капитона Варсонофьевича, ибо остальные его соседи уже мирно спали, в том числе Лугарий Лепитолитович Кугельман – в каптёрке линейного отделения милиции на станции Новая Рогулька, что под Кишинёвом. Что же Капитон Варсонофьевич? Что же делал он? Он думал. «Как же я и привезу это домой?!..» – обеспокоенно шевелилась и извивалась мысль в его мозгу, мозгу честного врача-венеролога. Никто ведь действительно не знал, что это и зачем это нужно было везти за полторы тысячи километров. Дело в том, что не знал этого и сам почтенный Капитон Варсонофьевич. Никто не знал, и в чём здесь заключено понятие единой субстанции…

Но об этом после, потом… А пока едет, едет, летит почтенный К. В. Дерменгольм к своей цели, к своей зыбкой мечте. Гудит, гудит тепловоз! Птицы, прочь с дороги! Вольный ветер, бей в пыльный изнутри тепловозный прожектор! Капитон Варсонофьевич, вперёд! Там нас не ждут!

Природа щедро оделила красками обширные пейзажи. Зелёные кусты ракитника растут у воды справа и слева, куда достанет глаз. Быстро перебегают одиночную железнодорожную колею маленькие резвые куропатки. солнце в зените. Уже не скроешься и в тени. фиолетово-яркий день.. июля 19.. года в разгаре. Лето бушует в тени и на солнце. Бабочки ударяются о ветровое стекло тепловоза.

Уныло сидит Капитон Варсонофьевич. Не позавидуешь ведь: всякий, представив себя на месте почтенного Капитона Варсонофьевича, не захочет представить ещё раз. Ах, Капитон, Капитон ты Варсонофьевич, что же ты наделал… А ведь уже в годах ты, да, в годах – 67 лет уже за твоими плечами, плечами честного врача-венеролога… Жить бы да жить в мире, семь лет уже, как вышел ты, Капитон Варсонофьевич, на заслуженный отдых, отдыхать бы тебе и впредь – так нет ведь… Ах, осторожней, осторожней, Капитон Варсонофьевич! Есть ещё шансы, есть… Они ведь всегда есть, шансы-то… Чего захотелось тебе, Капитон… Смотри же зорко впредь… Можешь ведь лишиться ты своего среднего чемодана… Не оклеишь ты тогда свою каморку обоями поверх старых «Сельских жизней», нечем будет и банки закрывать… Словом, куда ни кинь – сам видишь…

Ведь подумать – ну ни к чему тебе было, ни к чему это. Это… Ты понимаешь меня, Капитон… Не смотри так грустно в немытое окно – за ним ведь всё равно ничего не видно… Не помыли окно-то, вот ведь. Ещё одна беда. Куда ни кинь – всё что-то не так. И так уж, казалось бы, хватит, зачем прибавлять себе новые хлопоты… Лугарий Лепитолитович, к примеру. Почтенный муж ведь – и на тебе. Да что он… Знаю, знаю, Капитон Варсонофьевич, много дал бы ты, чтобы только на его месте оказаться, в милиции то есть… Нет, сам наделал делов, сам и расхлёбывай теперь кисель этот мутный… Варево собачье. Хуже, хуже. Во много раз хуже, ох, ох. Приедешь ведь – стыдно будет мимо родной венерологической больницы пройти. Все смотреть будут на тебя… Скажи спасибо хоть, что никто ничего не понимает… Пойдёшь ты поздней порой через юный сад, узришь лёгкие тени, услышишь – кто-то поёт в тиши, здесь, где-то в ночи… Не Валерий Леонтьев поёт. Того уже тоже нет. Жарко, Капитон Варсонофьич? По плечу это тебе?

Но – чу! Железная поступь сотрясает вековые скалы! Мчится, мчится колесница! Да, я горд, как я горд… Весь мир переворачивается дыбом… Мы все упускаем что-то – и никогда не ловим. Полнолуние, и колдуны летают на мётлах – нет, шутишь! Не пройдёт, ах, не пройдёт! Вперёд, мечта! Вперёд, добрый врач-венеролог! Любовь, она ведь как хитрая колдуния, летит на золотые горы, поёт в тиши и в глуши, кричит тепловоз, ура-а-а!! Вперёд!.. Да здравствует!.. Лети!!.. Пой мудрую песню!

Необходимо, как необходимо… Капитон, где же ты… Тени озаряют твои рогулины и загогулины…

Единая субстанция, как вечно молодой смерч, как ясная птица в зелёном небе, как кони, ах, как прекрасно то, что грядёт в наступающее завтра, придёт сегодня, будет вчера, и всегда, и тогда, и бешеные собаки – ерунда, и по плечу, по плечу, по плечу, никуда, никогда, нигде и ни в чём, вперёд, только вперёд, я лечу на крыльях юной мелодии, Венера стоит в небе, как луч озарения перед дальней дорогой, полёт, смерч, птицы, роса, трава, поют гитары и пляшут бешеные блики, и собаки, и собаки, и кони – ах, какие кони, и цветёт трава, незабудки, собаки, вёдра земляники – вперёд, мечта! Поют, поют, все поют, поёт Лугарий Лепитолитович Кугельман в линейном отделении милиции, цветут кактусы, поёт иволга, бушует смерч, стучат машинки, чтобы наступило утро, вперёд, летим, летим, летим, летим, летим, летим, летим, летим, летим, летим, летим, летим! Утро наступит, да, наступит. Я верю в это. Солнце взойдёт.

Три часа ночи. Поезд стоит. Почему стоит? Перегорел семафор. Никто не знает, какой огонь должен гореть. Вот и стоит поезд. И рация вышла из строя. Грустно ест К. В. Дерменгольм ватрушку. Муригор Варфоломеевич Триммельман спит. А может, умер? Нет, не может быть! А где Шискуазий Душанбилович? Ушёл он, а куда – неведомо то никому… И вообще одни они уже в вагоне – Капитон Варсонофьевич Дерменгольм и Муригор Варфоломеевич Триммельман. Нет больше никого, и проводника нет, и нет никого в соседних вагонах, и только один машинист в тепловозе. Не молчит он – что с ним? Спит? Умер? Пьян? Ни то, ни другое, ни третье. Он приобщился к единой субстанции.

А ты, Капитон Варсонофьевич? Не страшно тебе? Смотри, кувыркуны прилетят… Трогает в содрогании он плечо друга своего и брата Муригора Варфоломеевича… Всё, пусто – один пиджак и брюки парусиновые лежат. Муригор Варфоломеевич Триммельман приобщился к единой субстанции…

Не близко до станции… Стоят все поезда, везде… Не горят огни в больших городах. Не горят в малых. Закрыты на замок вокзалы. Люди есть, но их как бы и нет, как Муригора Варфоломеевича. Они приобщились – знаешь уже, к чему? К единой субстанции. Но навсегда ли это? Будет ли исход? Не знаю, не знаю… Один ты, Капитон Варсонофьевич, сидишь, не приобщённый. Съел ты уже ватрушку. Съешь теперь солёный огурец. Съешь что-нибудь. Один ты. вот что ты наделал. Это всё твоя вина. У тебя много ещё всего, что можно съесть. Тебе не кажется, что поезд не пойдёт уже? Корни диких трав проросли сквозь него. Берёзки выросли в автосцепке. Лебеда в дизелях.